Фамильные жемчуга сгинули в пучине революции… Но дворяне, бежавшие из страны, забрали с собой главное сокровище — богатый русский язык с его изысканной орфографией, доступной только высшим слоям общества. «Яти» напоминали эмигрантам золотые кресты московских церквей; твердые, как невский гранит, знаки держали оборону против большевистской «уравниловки». Вплоть до 1950-х годов эмигрантские газеты педантично следовали старому правописанию, погружая читателя в уютный мирок давно потерянной царской России.
Как изменился язык в 1918 году
Вообще-то новые правила орфографии придумали не большевики, а Временное правительство — еще в мае 1917-го. Упрощенный алфавит даже получил в народе насмешливое название «мануйлица» в честь министра народного просвещения Мануйлова.
Что конкретно произошло:
- убрали «ижицу» («Ѵ»);
- заменили буквы «ять» («Ѣ»), «фита» («Ѳ»), «и десятеричное» («i») — на «е», «ф», «и»;
- отменили твердый знак на конце слов;
- изменили написание некоторых приставок и окончаний.
Однако именно большевики, с необычайным рвением и перегибами на местах, взялись воплощать реформу в жизнь — после Декрета Наркомпроса РСФСР «О введении новой орфографии» от 10 октября 1918 года.
«Имели место насильственные изъятия упраздненных букв из типографий и наборных касс, что рождало множество казусов, — рассказывает историк Мария Карманова. — Так, наборщики не могли напечатать правильно «съезд народных комиссаров», поскольку не хватало твердого знака. Чтобы избежать грубых ошибок в печати начали употреблять апостроф как разделительный знак, что даже начало восприниматься как часть реформы. Также был назначен штраф в 10 тысяч рублей за печать любых книг, газет или журналов без соблюдения правил новой орфографии».
Под знаменем твердого знака
Писатели, ученые, философы восприняли реформу как личное оскорбление, как варварскую попытку опустить интеллигенцию до уровня неграмотных рабочих и крестьян. Литераторы называли новую «заборную» орфографию — «кривописанием», «бессмыслицей» и «бесивом».
Философ Иван Ильин: «Старо это новое правописание, оно искони гнездилось на задних партах, у лентяев и неспособных… Оно растерзало, изуродовало и снизило его [языка] обличие».
Литературный критик Зинаида Гиппиус: «Большевики ввели слепую, искажающую дух языка орфографию».
Поэт Иван Бунин: «По приказу самого Архангела Михаила никогда не приму большевистского правописания. Уж хотя бы по одному тому, что никогда человеческая рука не писала ничего подобного тому, что пишется теперь по этому правописанию… По ней написано все самое злое, низкое и лживое, что только было написано на земле».
Филолог Николай Кульман: «Крутая и насильственная ломка правописания в стране с богатым литературным наследием — недопустима».
«Люди старого мира ухватились за ничего не означающую закорючку «ъ» как за свое знамя, — размышлял советский лингвист Лев Успенский. — Повсюду, где еще держалась белая армия, где цеплялись за власть генералы, фабриканты, банкиры и помещики, старый «ер» [твердый знак] выступал как их верный союзник. Он наступал с Колчаком, отступал с Юденичем, бежал с Деникиным и, наконец, уже вместе с бароном Врангелем убыл навсегда в невозвратное прошлое. Так несколько долгих лет буква эта играла роль «разделителя» не только внутри слова, но и на гигантских пространствах нашей страны она «разделяла» жизнь и смерть, свет и тьму, прошедшее и будущее…»
Имперский мираж
Мало кто из эмигрантов хорошо устроился за границей. Бывшие дворянки мыли полы в парижских ресторанах, бывшие генералы пекли претцели в берлинских булочных. Все вокруг было чужим и нелепым. И только русские газеты помогали беженцам не сойти с ума, не потерять последнюю опору под ногами.
Самый известный эмигрантский журнал «Иллюстрированная Россия» и в 1939 году пестрел «ятями» и «твердыми знаками». Как странно смотрятся эти новости сегодня! Вот несколько страниц из майского номера — фестиваль русских песен в Эстонии, морские приключения английской королевской семьи, победа русской балерины в Бельгии, картины русских художников за границей, а также кроссворд, который на старинный лад именуется «крестословицей».
Так и жили русские эмигранты в своем маленьком мирке, вспоминая вместе с Владимиром Набоковым дореволюционный Петербург с его шумными торговцами и яркими лубочными вывесками:
О, сколько прелести родной
в их смехе, красочности мертвой,
в округлых знаках, букве ять,
подобной церковке старинной!
Как, на чужбине, в час пустынный
все это больно вспоминать!
